Поднимите мне веки - Страница 111

111

Но, к его чести сказать, орать он на своего кравчего не стал, сдержавшись, и лишь отрывисто заметил, чтобы Хворостинин уходил, поскольку теперь пришел его черед поговорить о… виршах.

– Так, может, вместях все втроем? – обрадовался простодушный Хворостинин и от избытка чувств весело подмигнул мне.

«А ты говорил про какой-то смертный приговор, – явственно читалось в его взгляде. – А он видишь каков? Не может ведь человек, говорящий с тобой о стихах, потом осудить тебя на смерть, так что все в порядке».

– У нас с ним особые… вирши, – хрипло выдавил из себя Дмитрий, еле сдерживая свою ярость, и тут даже Иван почуял неладное, хотя по сожалеющему взгляду, брошенному на меня перед уходом, было заметно его недоумение, что за особенности могут быть в виршах.

Начинать разговор, даже оставшись со мной наедине, государь не спешил, да и когда раскрыл наконец рот, то начал совсем не с того, что, как мне думается, интересовало его больше всего. Очень уж ему не хотелось признавать очередное поражение от меня, да еще столь сокрушительное, потому он продолжал хорохориться.

– Я тута у медикуса вопросил, так он мне поведал, что заминки в таковских делах приключаются чуть ли не со всеми. И лечба порой вовсе не надобна, особливо ежели лета младые – переждать немного, и все, – заметил он, принявшись расхаживать из угла в угол, но при этом избегал смотреть мне в глаза.

– Выходит, ты так мне и не поверил? – уточнил я. – Что ж, пережди. – И равнодушно передернул плечами, давая понять, что мне все равно, и вообще, сколько ты, паренек, ни надрывайся, результат останется один и тот же.

– Пережду, – кивнул он. – Токмо я сызнова, чтоб надежнее, на… Ксении Борисовне испытывать себя учну. Небось от такой красы и у мертвяка зашевелится. – И впился в меня взглядом – как я восприму такой вариант.

– У мертвяка возможно, – невозмутимо согласился я, – а вот у тебя…

И тут Дмитрий, не выдержав, взорвался.

На сей раз бочек, как в подклети Высоцкого монастыря под Серпуховом, у него не имелось, поэтому выхваченный из ножен сабельный клинок пришлось перехватывать.

Надо сказать, что силенка у «красного солнышка» была дай бог, плюс дополнительная подпитка от ярости, так что удержать запястье его правой руки мне стоило немалого труда.

Сколько длилось наше противостояние – не засекал, но ему хватило и этого короткого времени, чтобы, от гнева брызжа мне в лицо слюной, взахлеб наобещать сразу целую кучу казней, причем повешение в этом списке шло вслед за обезглавливанием – ну никакой логики у государя, под мышки, что ли, вздергивать станут?

В конце, разумеется, костер, как колдуну, наславшему на Дмитрия заклятие.

Пришлось еще раз пояснить про веревочки и про наши связанные воедино жизни, так что заклятие это в равной степени наложено на всех троих. А что до казней, то я не возражаю, но напоминаю, что срок этой самой жизни у царя-батюшки всего на две недели длиннее, чем у меня, поэтому…

Поначалу он мне не поверил, хотя и засомневался, поэтому сабля вновь оказалась в ножнах, а разговор пошел в более деловом русле. Ярость, правда, до конца еще не прошла, и смиряться он не хотел, заявив, что коль и впрямь у него не выйдет поять царевну самому, то он отдаст ее на потеху стрельцам, а Федьке на всякий случай заранее велит отрубить голову.

Причину же для этого найти – пара пустяков.

К примеру, недавнее отравление. Дескать, притворялся мой ученичок, но нашлись видоки, которые воочию лицезрели, как он подсыпал государю в кубок смертное зелье. Сперва молчали из страха, а теперь, когда Годунов уплыл в Кострому, во всем сознались.

Выдавал он мне все это, ни на секунду не отрывая взгляда от моего лица. Скорее всего рассчитывал взять на испуг, но не тут-то было.

Я добросовестно выслушал все угрозы и в ответ хладнокровно заметил, что, если все это произойдет, тогда буду не в силах помочь государю, поскольку в день казни царевича меня на этом свете неделю как не будет, и вновь напомнил про наши жизни-веревочки.

Помогло – сразу осекся на полуслове, не зная, что еще сказать. Однако сомнения продолжали в нем оставаться, и он ехидно осведомился, что раз я продолжаю настаивать на этой нерушимой связи, то получается, что и у меня самого, и у Федора тоже теперь немалые проблемы с этим.

– А как же, – охотно подтвердил я.

– Но тогда зачем?! – удивился он, вытаращив на меня глаза.

– Затем, что ты снова нарушил свое слово, которое дал мне, – ответил я. – Не надо было умышлять худое против царевны, и тогда ничего бы не было.

И вновь он мне не поверил.

Ну не укладывалось у него в голове, что я рискнул столь многим лишь для того, чтобы увезти Ксению, которая вдобавок чужая невеста.

– Так ты утверждаешь, что теперь мы все трое стали… – протянул он, морщась и не зная, как бы выразиться поделикатнее, но я бодро подхватил, причем в отличие от Дмитрия миндальничать не стал. Скорее уж напротив – постарался сгустить краски.

– На Руси ныне таких жеребцов, как мы, государь, называют меринами, петухов – каплунами… – Я напряг память, поскольку сельское хозяйство, и животноводство в частности, не мой конек, и она послушно выдала еще кое-что: – Кабанчиков именуют боровами, быков волами, а…

Закончить он мне не дал, заорав, чтобы я заткнулся и… Но переполнявшие его чувства были столь сильны, что отыскать достойное продолжение у Дмитрия не получилось – он только засопел и зло уставился на меня, буравя глазами.

Я отвечал, как учил Христос, то есть взирал ласково и по-доброму. Одним словом, изображал хирурга, столкнувшегося с глупым пациентом, не понимающим, что без некоторых деталей организма жить ему будет гораздо спокойнее.

111