Поднимите мне веки - Страница 75

Мотив не соблюдался, да, собственно говоря, и пением это назвать можно было лишь условно. Скорее они просто произносили строки, правда, с душой. Не знаю, стали бы они петь сами по своей инициативе, но раз так распорядился воевода, который зря не прикажет, – надо выполнять.

Для чего я велел им это?

Тут сразу два плюса.

Во-первых, связь. Ослабел голос у соседа слева или затих совсем – это сигнал, чтоб ты пришел ему на выручку, и одновременно предупреждение самому: теперь могут напасть и слева.

Во-вторых, песня действительно вдохновляет воина. В том числе и в бою. Это я знаю точно.

Да, не всякая, а выборочно, так ведь я и не приказывал исполнять какую-то конкретную – которая в душу запала, ту и пой.

Да и про свои «гитарные» ничего не говорил – вдруг кому-то вообще не запомнилось ни одной строки. Но, как ни удивительно, исполняли только то, что я пел им в эти три вечера. Незнакомых мне не было ни одной.

– И когда рядом рухнет израненный друг, – хрипло выплевывал из себя стоящий слева Ждан, – и над первой потерей ты взвоешь, скорбя, – и снова взгляд на тело убитого Травня, с которым он был так дружен, – и когда ты без кожи останешься вдруг...

– А крысы пусть уходят с корабля! Они мешают схватке бесшабашной! – Это уже справа от меня Самоха, которому не далее как вчера я напророчил судьбу первого русского адмирала, после чего и исполнил «Корсара», только заменив кольт на саблю.

– Погляди, как их ли... ца гру... бы, – с запинкой выговорил и умолк голос Ждана, неловко оседающего набок, словно устал и собрался прилечь поспать.

– И всегда позади воронье... – подхватил я, но дальше, про гробы, не стал.

Вместо этого я не глядя ухватил на ощупь сунутый мне сзади в руку взведенный арбалет, разрядил его в чью-то рожу и похвалил:

– Молодец, Архипушка, этого тоже запиши на свой счет.

Мальчишка-альбинос действительно настолько здорово мне помогал, что я даже не стал бранить его за непослушание – в бою не до того. Да и бесполезно, честно говоря, – тот все равно не послушался.

Всего стрелков-снайперов, которым я еще перед переговорами запретил вступать без крайней нужды в рубку на саблях, было пятеро, из коих одного убили, пока они пытались столкнуть струг на воду.

Остальные четверо, поровну поделив борта и участки, метались каждый по своему сектору, заряжая и всаживая очередной болт в упорно лезущие к нам рожи.

Так вот, мне приходилось легче всего именно потому, что нашелся и пятый заряжающий – Архипушка. Не зря я его от нечего делать научил, пока мы плыли, этому нехитрому делу, и теперь примерно два или даже три раза в минуту – поди посчитай – я мог всадить стрелу в какую-нибудь озверело оскаленную морду.

Причем подавал он их мне весьма удобно, даже не было нужды поворачиваться: сразу на ощупь схватил и тут же чпок – уноси готовенького.

Вдали, на носу струга, тоже цитировали: кто звонко, кто хрипло, а кто уже со стоном – не иначе как подранили. Что за строки – не понять, да и некогда прислушиваться.

Разве лишь один голос доносился до нас очень отчетливо, да и немудрено – Одинец всегда отличался могучим, далеко не юношеским басом.

Странно, что даже он цитировал именно то, что исполнял я.

Странно, потому что парень, когда дело заходило о книжной учебе, всегда жаловался на дырявую память и до сих пор еле-еле читал по складам, да и то с черепашьей скоростью три слова в минуту.

Если бы не это, он давно был бы в спецназе, как и просился, – заветная мечта, но я медлил, надеясь, что такой мощный стимул вдохновит его на учебу.

Так что ж, получается, память у парня ни при чем – эвон как выводит. Правда, не совсем точно, иногда меняет слова, но смысл один к одному:

– А душу укрепляет наша вера, и два клинка, как проклятое счастье!

Но тут же песня прервалась, и после паузы Одинец тревожно окликнул:

– Гавря. Эй, Гавря! – И отчаянно взревел: – Га-ав-ря-а!

Ну да, веселого тонкого голоса, отчего-то певшего про зимушку-зиму и как она «снежки солила в березовой кадушке», и впрямь не стало слышно.

Понятно. Еще один погиб.

Сам-то хоть жив?

Но повернуть голову в его сторону не успел – вновь раздалась, но уже не песня, а утробный рев, в который вкрапливалось смачное хэканье:

– И друг за другом... хэк!.. уходили в небыль, вписав... хэк!.. в судьбу багровый росчерк стали... хэк!

Но через минуту голос его стал заметно тише. Я обернулся – так и есть. Парень уже весь в крови, но еще рубится, хотя и туго ему – на носу самое пекло, поскольку он ближе всего к берегу, да и залезать удобно – именно на нем стоит на песке наша струг, так что не шатает, как на корме.

– Я туда, – бросил я на ходу Самохе и поспешил на нос.

Не успел добежать, как рухнул еще один гвардеец, справа от Одинца, и тот остался в полукружье врагов, чем-то в этот миг и впрямь напоминая вепря-одинца, затравленно отбивающегося от злобной собачьей стаи, все лезущей и лезущей через борт.

– А я с улыбкой загнанного зверя, отброшу щит на стертые ступени... – взревел он с новой силой и впрямь откинул его, орудуя одновременно двумя саблями.

– Пусть подождет тебя еще минуту страна забвенья, мрака и печали, – бодро подхватил я, вставая рядом и разряжая арбалет в чью-то бородатую рожу.

Одинец радостно оскалился и завопил с новой силой:

– Остатком жизни смерть неся кому-то, вхожу в последний бой с двумя сабля́ми!

– Подожди про остаток – ты уже включен мною в спецназ, а им просто так помирать нельзя! – крикнул я. – Не положено.

– Как?! – радостно ахнул он, на секунду даже опустил руки, тут же пропустив колющий удар – без того красный кафтан сразу потемнел.