Поднимите мне веки - Страница 56

Излагал со всем вдохновением, так что даже сам боярин заслушался, особенно моим пассажем о том, что краса эта наследственная, ибо и дед Фетиньюшки тоже был славен своей внешностью, а значит, и дети у нее должны быть красивые.

Подменили девчата друг дружку быстро, уложившись в считаные минуты. Да оно и понятно – Резвана успела потренироваться на моем подворье, а Любава девка сама по себе сообразительная, да и пуговицы, на которые нужно было пристегнуть материю, пришиты здоровенные – не промахнешься даже на ощупь.

Но хотя никто не медлил, уложились впритык, поскольку боярин, как я и предполагал, все-таки не утерпел и помянул сестру Виринею, после чего, по-приятельски, на правах будущего родича, подмигнув царевичу, заметил:

– Показал бы, что ли. Уж больно охота хоть краешком глаза глянуть, что за краса добра молодца на грех подвигла.

Федор благодаря моему предупреждению был готов к такому повороту, поэтому не опешил, не остолбенел от неожиданности, разве что залился густой краской смущения, но такая реакция вполне объяснима.

– Может, не стоит инокиню пужати – она и без того в печали от греха содеянного, – протянул он, бросив на меня беглый взгляд.

Я кивнул и потер переносицу, давая понять, что все в порядке и показывать уже можно, но вначале, как и планировалось, пусть немного поупирается, а сам неспешно двинулся наверх, выстраивать предстоящую сцену.

Когда вновь спустился во двор, Басманов еще уговаривал. Увидев меня, царевич начал поддаваться, но окончательно сдался лишь после моих слов:

– А и впрямь, Федор Борисович, показал бы боярину сестру Виринею, коль ему так уж жаждется.

Годунов вздохнул и махнул рукой, соглашаясь, но твердо заметил:

– Токмо краешком. – Пояснив: – Она ныне в молельной – грехи замаливает, потому и негоже ее от богоугодного дела отвлекати. И без того в расстройстве превеликом – ныне сызнова в Никитский засобиралась, да не ведаю, вернется ли.

Это тоже по схеме – вдруг кто-то из тайных басмановских шпионов увидит Резвану, да и Ксении Борисовне, пока она будет пребывать в Никитском монастыре, нужна хоть одна верная прислужница – царевна все-таки.

Пока поднимались наверх – Годунов впереди, а мы с Басмановым следом, я еще раз предупредил боярина, чтобы тот обошелся без комментариев и даже не окликал несчастную монашку, дабы не вгонять девушку в краску.

Тот рассеянно кивнул и горячо поблагодарил меня за племянницу.

– Вот уж не чаял, что эдак рьяно просьбишку мою исполнять кинешься, – довольно улыбался он. – А ты видал, князь, яко Федор Борисыч себя вел? Не отринул сразу – то добрый знак. Может статься, и следующего лета ждать ни к чему – ранее управимся.

– А зачем? – возразил я. – К тому же ты опять забыл про Марию Григорьевну, которая, может, впрямую и не откажет из страха перед тобой, но непременно сошлется на то, что, пока година по ее супругу не миновала, не только о женитьбе, но и о сватовстве речи быть не может. А уж сейчас, когда даже глубокая печаль не закончилась, о том и заикаться не след.

– Тут да, не подумалось, – повинился Басманов и принялся загибать пальцы, высчитывая конец этой глубокой печали, после чего сокрушенно протянул: – Стало быть, токмо чрез две седмицы опосля Покрова.

– И то лишь затевать разговоры, – напомнил я. – До того же ни-ни. И вообще, мой тебе совет: не торопись. Станешь спешить – все испортишь. Самое главное – словцо ты замолвил, а теперь он пусть думает, с мыслью свыкается.

– И то ладно, – кивнул Басманов.

Вел он себя около молельной скромно и дверь, слегка приотворенную Федором, открыть пошире даже не пытался, удовольствовавшись небольшой щелью, сквозь которую и разглядывал Резвану.

Та, как я ее и учил, не отвлекалась, продолжая стоять на коленях. Сделав вид, что нас не заметила, она по-прежнему молилась, беззвучно шевеля губами и поминутно крестясь и кланяясь перед огромным, во всю стену, иконостасом.

Расположил я девушку таким образом, чтоб ее лицо было вполоборота к двери и мы могли видеть немногое – щечку, часть носика да еще длиннющие ресницы.

Предосторожность нелишняя, учитывая, что Басманов пару раз бывал на моем подворье. Навряд ли он мог видеть Резвану – та, как правило, с женской половины спускалась редко, лишь для сбора трав или, если время позволяло, в поварскую, но вдруг...

Впрочем, судя по его взгляду, он на лицо особо и не смотрел, оценивая фигуру, после чего, уже на обратном пути, сдержанно одобрил выбор Годунова, но заметил, что стать у монашки жидковата.

Да и то, как я понял, понадобилась ему эта легкая критика лишь с практической целью выяснить вкус Федора – надо ли боярину далее откармливать свою Фетиньюшку или, напротив, слегка притормозить.

Насчет жидковатости я даже несколько обиделся – зря, что ли, Резвана по моему совету подсунула себе под рясу подушку, отчего заднее место выглядело у нее даже очень и очень ничего? А уж спереди, где отчетливо выпирал животик – там тоже была подсунута подушка, на мой взгляд, и вовсе с перехлестом.

Впрочем, о вкусах не спорят, и возможно, что у Фетиньюшки выпирает куда больше.

Зато я на обратном пути к крыльцу успел посоветовать Петру Федоровичу отказаться от проводов Марии Григорьевны до самых монастырских стен, чтоб в памяти царицы боярин остался неразрывно связан только с мирской жизнью, а не с гадкими воспоминаниями первого и самого горестного дня перехода к иной, монашеской.

Вроде бы согласился.

Когда дошло до посадки в возки, Басманов тоже не особо усердствовал, успев лишь деликатно выразить свое пожелание скорейшего выздоровления Марии Григорьевне.