Поднимите мне веки - Страница 156

156

– Да что ты о печальном-то все! – заорал я, вскакивая с места и бесцеремонно перебивая его. – Что было, то давно быльем поросло, а теперь веселиться надо да песни петь!

Самоха хоть и был к тому времени навеселе, но меня понял правильно. Еще бы! Я столь отчаянно подмигивал ему во время своей недолгой речи и так выразительно кивал на царевну, а в конце даже ухитрился якобы поправить усы, на самом деле приложив палец к губам, – дурак бы понял.

Но мое вмешательство оказалось слишком запоздалым и ничего уже изменить не могло, тем более что у Дубца на беду упала под стол ложка, и он пока, нагнувшись, искал ее, как раз пропустил и подмигивание, и кивки, и поднесенный к губам палец, но зато все слышал, а потому искренне возмутился таким умалением моих героических заслуг, которые автоматом умаляли и заслуги всех остальных, в том числе и его собственные.

Если бы это сделал кто-то другой, то он, скорее всего, вообще мог полезть в драку, но так как это произнес я сам, он лишь счел нужным сделать мне замечание:

– А я, княже, тако мыслю, что в Москве весь люд честной токмо о тебе до сих пор и говорит. Да что там – поди, уже сказы слагает да распевает на улицах, ибо таковское забыть, вовсе без памяти надобно быти. Они ж еще и своим сынам с внуками сказывать о том станут. – И упрямо повторил, словно кто-то пытался возражать, хотя остальные, напротив, только согласно кивали: – Да, и внукам. Я и сам своим сказывать буду, да не по разу, чтоб накрепко запомнили да далее передали, особливо, как ты…

– Дубец, ты вначале сынов дождись! – отчаянно завопил я, обрывая его речь, но было поздно.

Царевна к тому времени уже насторожилась, ушки топориком и, как я ни старался ее отвлечь, начала внимательно прислушиваться к болтовне гвардейцев, уловив из их разговоров предостаточно.

Она уже вечером, когда я провожал ее до двери, ведущей на женскую половину, поинтересовалась у меня, правда ли сказывали, будто я…

Договорить она не успела – я не дал. Старательно изображая человека во хмелю, я пьяно привалился к притолоке и, беззаботно засмеявшись, заверил ее:

– Да слушай ты их больше. Надо ж им было хоть чем-то похвалиться, вот и собирали всякое, – уверенно пообещав: – Погоди-погоди, это еще ягодки, а вот через пару-тройку дней им этого покажется мало, и ты тогда такое услышишь… И как я с драконами воевал, и как по небу летал, а уж дрался… Как махну сабелькой – улочка, как махну другой – переулочек.

– Так ведь они не о себе – о тебе сказывали, – резонно возразила она.

Но я и тут не оплошал:

– Правильно, обо мне. Если о себе, то сразу на смех поднимут, а тут вроде речь о воеводе идет. А уж потом добавят, что и они без дела не сидели. Кто у дракона когти отрубал, когда я к нему лез, кто щитом меня загораживал, пока я до его шеи добирался, чтоб пламенем не опалило, ну и так далее.

Она пытливо посмотрела на меня, хотела спросить что-то еще, но сдержалась и властно потянула за собой Любаву, заявив, что та будет спать в ее опочивальне, ибо это самый малый почет, каковой Ксения может предоставить страдалице за все ее мучения.

Правда, я успел подать знак бывшей послушнице, чтоб она молчала, но на душе все равно было неспокойно.

Вроде бы с одной стороны ничего страшного, верно? Подумаешь, умолчал. Но это только с одной, ибо, с другой, я боялся обидеть царевну тем, что промолчал. Опять же перепугается – реветь начнет, а оно мне надо?

По-настоящему аукнулся мне мой промах уже на следующее утро, когда я, специально выйдя из терема пораньше и в целях конспирации зайдя за угол, разоблачившись по пояс, умывался, радуясь погожему деньку, при этом попутно терпеливо выслушивая извинения Дубца, поливавшего мне на руки.

Увы, но их слышала и Ксения, тихонечко вышедшая из терема и остановившаяся с другой стороны угла.

– Откель же мне ведать было, что ты умолчишь обо всем, – бубнил Дубец, пользуясь тем, что я помалкивал, давая выговориться, чтоб потом разом ответить на все, и постепенно переходя от защиты к нападению. – Да и не понять мне тебя. Я бы дак гордился тем, что и от плахи ускользнул, и от клетки, кою уже по царскому повелению изготовили, чтоб тебя в ней изжарить. А уж яко ты кровью обливался да с пятью ляхами один насмерть бился…

– Не с пятью, а с четырьмя, – не выдержал я, когда он ненадолго умолк. Не глядя, протянул руку за полотенцем и, вытираясь, продолжил: – И вообще, ты так говоришь, что можно подумать, будто… – И осекся.

Вместо моего верного ординарца, сконфуженно застывшего в трех шагах, предо мной стояла царевна и пристально глядела на мои руки.

– Рубаху! – зло рявкнул я на ни в чем не повинного Дубца.

Хотя что мог сделать парень в такой ситуации, когда царевна вначале предупреждающе приложила палец к губам, чтобы он помалкивал, а потом так сверкнула на него своими черными глазищами, что Дубец обомлел. Да и чуть позже, когда она бесцеремонно отодвинула его в сторону и забрала с плеча полотенце, как он мог меня предупредить?

Она и тут не дала ему встрять, перехватив требуемую мной рубаху и с низким поклоном подав ее мне.

Я торопливо накинул ее на себя, старательно пряча руки, но просовывать голову в ворот не спешил, делая вид, что запутался, и пытаясь сообразить, что ответить на вопрос о свеженьких рубцах.

Однако вышло еще хуже – царевна тут же пришла на помощь и не только помогла с воротом, но сразу скользнула теплой ладошкой, нежно, одними пальчиками проводя по запястью левой руки.

Увы, но рукава русских рубах пуговиц не имели, и ничто не мешало этой ладошке проследовать далее, все выше и выше, причем прямо по рубцу, еле-еле, осторожно касаясь его кончиками пальчиков.

156